Идейный Коран

Впервые потребность в полевых переговорах возникла в Афганистане.

– Мы были первые, кто занимался там не стрельбой, – рассказывает полковник запаса ГРУ Сергей Небренчин, который оказался в Афгане в 82-м году. – Правда, переговорщиками нас тогда не называли, были другие штатные должности. Я вот был командиром отряда по спецпропаганде. И переговоры мы поначалу вели не в том ключе. Под властью идеологии пытались построить там исламский социализм.

Афганским полевым командирам пытались читать коммунистическую литературу, крутили идейное кино, в основном «Белое солнце пустыни». Но идеология не доходила ни до ума, ни до сердца противника. Для переговоров стали искать более общие точки.

– Я по образованию востоковед, хорошо ориентировался и в языке, и в религии, – продолжает Сергей Небренчин. – Моя первая практика – я несколько часов в одиночку вел переговоры с бандой боевиков в Паншерском ущелье, убеждал их сложить оружие. Ушел к ним вопреки приказу начальства. И при такой угрозе советскую риторику сократил до минимума, зато читал их лидеру стихи из Омара Хайяма и Корана. Наутро они вышли сдаваться.

Мир, дружба, галоши

Со временем почти все русские переговорщики вызубрили и Коран, и местные диалекты.

– Нас это выгодно отличало от американских коллег, которые нанимали посредников из местных, – рассказывает глава петербургского клуба конфликтологов Борис Подопригора. – А для афганцев этот толмач – продажная собака, и доверия к нему нет. У нас тоже были свои люди, но из правоверных таджиков. Один из моих помощников сейчас, кстати, министр в Таджикистане, другая тоже в руководстве страны.

К тонкостям диалога добавлялись и материальные аргументы. Сейчас мы официально заявляем, что «не торгуемся с террористами», тогда сделки тоже не афишировались.

– Я занимался выводом наших войск оттуда. И главным моим аргументом за лояльность афганцев была… помойка, куда сгружали деревянные ящики, – говорит Борис Подопригора. – Потому что дрова были там запредельным дефицитом. Американцы все совали боевикам свои сухпайки, а мы были ближе к народу. Я прихожу к командиру, говорю: а что это у тебя на ногах, разве галош нету? Так я привезу вам 400 пар. Но фактор дров в выводе войск из Афгана все же был одним из решающих. Правда, талибов, которые в глаза смерти смотрели, досками не купить. Но в переговорах всегда можно найти зацепку. Я как-то пришел к одному в гости, чувствую запах лекарств – оказалось, дочь тяжело больна, мы тут же предложили наших врачей.

Ругали с чеченцами власть

Однако знание восточных тонкостей никак не пригодилось позже в Чечне. А безобидный гуманитарный торг здесь превратился в криминальную торговлю.

– Туда мы снова пришли вслепую, не понимая ничего в их традициях, тейпах, кланах, – считает Сергей Небренчин. – И применяли там лучшую переговорную технику русского производства – коррупцию. В Чечню приезжает наш командир пересидеть. И переговоры у него с боевиками такие: вы меня не обстреливаете, а я вам каждый месяц по 100 автоматов. А остальное все шло через Москву, где высокий чин одной рукой организовывал похищение наших солдат боевиками, второй – получал «откаты» с их продажи.

Переговорами на практике занимались единицы. Те, кого назначили – без всякой спецподготовки, помощников и дровяной свалки.

– Мне пришлось в 96-м году заниматься там освобождением наших пленных, – рассказывает полковник Виталий Бенчарский. – И решалось это только силой убеждения. Угрожать боевикам было бесполезно. Дровами их было не купить, они новенькие БТРы имели с наших же заводов. А денег нам на выкуп никто не давал. Вообще, на высоком уровне это никого не заботило. Так что я просто приходил к ним и часами говорил на любые темы.

Фирменной маркой переговорщика было то, что ходил к боевикам без оружия – за неимением лучшего жизнью покупал доверие.

– Говорю им: я вас убивать не буду. Они говорят, а мы знаем, по глазам видно. И это играло мне на руку. Потом даже вышло негласное указание меня не трогать, – вспоминает полковник. – Хотя наездов психологических, угроз тоже немало пережил. Помню, ехал в машине, полной боевичья, – везли к нашим пленным. Думал, вряд ли довезут. Но завязал разговор, поругал немного вместе с ними нашу власть, вроде оттаяли. Другой раз приехал договариваться в дом. Там пока за столом сидишь – безопасно, а за калиткой все равно убить могут. И главное – этот страх не показать, говорить спокойно. Где-то польстить им, где-то согласиться, на личные темы часто говорили. Я в 80-х в Чечне отслужил, мог вспомнить общих знакомых.

Таким незатейливым способом полковник освободил около 300 пленных.

– Они часто шли на уступки, отдавали ребят просто так. А иногда меняли на своих заключенных – я их лично по нашим СИЗО водил, – говорит Бенчарский. – И главный мой аргумент был – за этих сопливых солдатиков, на которых всем наплевать, они большего все равно не получат. Они это в итоге поняли и потом пытались добиться чего-то громкими захватами «Норд-Оста», бесланской школы. Но и там мы им показали, что готовы к любым жертвам. Демонстративно отказались от всяких контактов.

В Беслан нас не пустили

Родные погибших в обоих терактах до сих пор громко обвиняют силовиков в провале переговоров. Профессионалы тоже не отрицают этого.

– Переговоры велись, насколько позволяла ситуация. И с чеченским окружением, и с заказчиками, – рассказал один из участников событий на Дубровке. – Но это был политический теракт, и послать туда одного профессионала – ничего не решало. А переговоры на более высоком официальном уровне были невозможны. Тем самым руководство признало бы, что его взяли за горло. Ни в одной стране мира на это бы не пошли. Да, в этом цинизм такого рода переговоров – рискнуть жизнью заложников, чтобы не получить большие проблемы.

То есть не замараться публичными сделками с террористами. Потому что, как говорят специалисты, в этих показательных терактах все было слишком на виду.

– Хотя и не все негласные каналы были использованы, на мой взгляд, – считает Борис Подопригора. – Не были задействованы тейповые связи чеченской диаспоры в Москве. То же самое и в Беслане. Можно было сыграть на родственных, клановых связях террористов.

Однако это советы со стороны. Человек, который был в переговорной команде Беслана, рассуждает иначе:

– Террористы отсекали все возможности жестко. На связь выходили ограниченно, тут же отключали телефоны. Расстреляли машину с громкоговорителем. Кровники, родственники – в теории это хорошо, а на практике эффект проверять не хочется. Боевики были под наркотой, невменяемы. Переговорщиков туда не пустили – слишком опасно. Взамен положили там 10 наших спецназовцев…

О любви и виски

Но кроме провалов этих двух самых медийных терактов, были и случаи побед, когда обходились без всяких штурмов и в живых оставались все, включая террористов.

– Я два раза вел переговоры, и оба удачно. Первый случай – с захватом семерых заложников на Северном Кавказе, другой – когда террорист-одиночка угрожал взорвать свою машину в центре Москвы, – рассказал переговорщик, ветеран группы «Альфа» Сергей. – Оба раза я встречался с террористами лицом к лицу. Если они тебя к себе пустили, это уже большая удача. В первом случае я четыре часа добивался этого.

Пароль на вход у каждого переговорщика свой. Один из способов – представиться не просто посредником, а человеком, принимающим решения. Например, чиновником, банкиром. Вместо бронежилета и оружия – костюм и галстук. Единственная страховка – снайпер.

– Перекрестишься и идешь болтать, – рассказывает Сергей. – О чем угодно. Тот человек в машине сам рассказал мне всю свою грустную жизнь. Потом поговорили о женщинах, о недавно вышедшем фильме и как воспитывать новое поколение. То же самое с захватчиками. Поговорили за жизнь, потом я вышел попить чаю в соседнем кафе, мы обсудили всех официантов оттуда. Люди попросили виски – обсудили марки спиртного. Цепляешься за любую мелочь, лишь бы продолжать разговор. Потому что, пока говорим, никого не убивают.

По теории каждый раунд переговоров должен длиться не более 40 минут.
– А дольше и не выдержишь, потому что страшно, – уточняет Сергей. – Да и если уж диалог завязался, надо побыстрее забрать кого-то из заложников. В перерывах тебя консультирует психолог, и снова в бой. А к концу переговоров мы уже друзья. Человек из машины вышел со мной самостоятельно. В другом случае я почувствовал, что со мной, своим ровесником, товарищем, они не пойдут. Нужен был кто-то старший, мы пригласили одного авторитетного генерала, настоящего, и тогда уже вышли все вместе.

Сейчас таких переговорщиков у нас обучают. Им преподают и психологию террористов, и динамику их настроения, и какие слова им нельзя говорить. Многое они уже знают и умеют, но в случае показательного тер акта неизвестно, какова будет политика переговоров.

– В Израиле переговорщики одни из лучших, но при политических терактах там с бандитами вообще не говорят, и плевать им на заложников, – считает Сергей. – А вот при бытовых захватах, когда городской сумасшедший с семьей запирается в квартире, они по 30 дней с ним болтают. Каждый день съезжаются психологи, штатные переговорщики, еду ему носят, о жизни трут. В таких случаях все проще.

Операция «антикризис»

«Нас становится больше. И опыта тоже», – сказал мне один из собеседников. И правда, профессия развивается. Бывшие военные конфликтологи работают на гражданке. Разрешают другие вопросы – от бытовых ссор до трудовых споров. Профессионалов задействовали в переговорах с забастовщиками на питерском заводе «Форд». Опыт не слишком удачный, судя по скандальности и длительности этой истории. И сейчас кризис дает огромную возможность для практики – в делах массовых увольнений и трудовых конфликтов.

В бизнесе появились штатные медиаторы, по западному образцу. Кстати, в деловых переговорах наши считаются одними из самых жестких профессионалов. Наиболее радикальные стратегии имеют эпитет «русский». И в бизнес тоже многие приходят из силовых структур. Потому что решение конфликта на большом заводе стоит десятки тысяч долларов. А в компании переговорщик получает на 30% больше других менеджеров.

В Питере работает кафедра, выпускающая гражданских переговорщиков, в Москве – специальные школы. И их выпускников, наоборот, активно вербуют в силовые структуры.

– В некоторых службах милиции сейчас открываются вакансии переговорщиков, они приходили к нам, приглашали специалистов, – рассказала директор Московской школы переговоров. – Мы считаем, что там психологически даже проще, чем в бизнесе. Просто зарплаты небольшие. Но некоторые все равно готовы пойти.

Пересекаются гражданский и боевой опыт, переговорщиков возят обучаться за границу. Ведь чем лучше они будут уметь говорить, тем меньше будет потом трагических поводов для разговоров.

Лиана Налбандян